Богема обожала белый порошок, вскоре прозванный «марафетом». Как пишет в своих воспоминаниях о предреволюционных годах автор песни «Кокаинетка» Александр Вертинский, наркотик сперва продавался открыто в аптеках, в запечатанных баночках по 1 грамму. Продукт немецкой фирмы «Марк», например, стоил полтинник за дозу. Потом начали требовать рецепт, и «марафет» ушел на черный рынок, его стали разбавлять зубным порошком и мелом - как видим, кое-что остается неизменным в любую эпоху.
Нюхали, по его словам, все: актеры, актрисы, поэты, художники; порошком предлагали «одалживаться», как раньше одалживались понюшками нюхательного табака.
Его продавали при входе в театр барышники вместе с билетами, как свидетельствует газета 1913 года.
«Кокаин был проклятием нашей молодости», - вспоминал «русский Пьеро». Пристрастившиеся к нему сидели в подвальных кабаре, белые как смерть, с кроваво-красными губами, с истощенным до предела организмом. Есть им не хотелось, на мозг действовали только очень крепкие напитки, которые как бы отрезвляли, «ставили на паузу» наркотический угар. Давно «подсевшие» погружались в атмосферу удручающего, безнадежного отчаяния. Все это перемежалось периодами, когда человеку казалось, что он гениален, - интересно, кем же чувствовали себя настоящие гении? Эпоха декаданса и максимального взлета культуры - надломленной, которой вскоре предстояло рухнуть - остро ощущалась всеми и требовала подстегивания мозга.
Мужчины носили кокаин в пузырьках, женщины - в пудреницах. Ювелиры изготавливали «кокаинницы», типа портсигаров. Их и сейчас можно в обилии найти в современных антикварных лавках - главное, не перепутать с другими, вполне невинными предметами.
Нюхать было модно. Первая жена Булгакова Татьяна Лаппа вспоминала, как однажды, не то в 1913-м, не то в 1914 году, муж принес кокаин. Сказал: «Надо попробовать. Давай попробуем». По ее словам, им не понравилось: Булгакова потянуло в сон, но раз было модно, то требовалось продегустировать. В автобиографическом «Морфии» Михаил Афанасьевич, наоборот, очень подробно и с мазохистским сладострастием описывает воздействие кокаина на свой организм (в числе других наркотиков).
Впрочем, это «один раз попробовал» типично для дамских воспоминаний о великих. Галина Бениславская вон утверждала, что Есенин кокаин понюхал лишь однажды, уже в 20-е, при Айседоре.
Пересказываем прелестную сцену с ее слов: наркотик поэту дал коварный Иосиф Аксельрод, но Есенин, по его собственному признанию, ничего не почувствовал - не действовало. Он показал Бениславской мундштук от гильзы, набитый белым порошком. Она от ужаса крикнула: «Сейчас же бросьте! Это еще что такое!» - и что есть силы ударила его по руке. Есенин, по ее словам, «растерянно, как мальчишка, понявший, что балует чем-то нехорошим и опасным, со страхом растопырил пальцы и уронил. Вид у него был такой: избавился, мол, от опасности». После чего поэта как следует отчитали: «Пробирала я его полчаса, и С.А., дрожащий, напуганный, слушал и дал слово, что не только никогда в жизни в руки не возьмет кокаина, а еще в морду даст тому, кто ему преподнесет».
Вера подруги «С.А.» в его «чистоту» мила: в том же разговоре Есенин ей жаловался, что поэт Николай Клюев заставляет его курить гашиш - отравить потому что хочет! При этом, по свидетельству той же дамы, злостным и совсем опустившимся кокаинистом был Алексей Ганин, также писавший стихи, близкий друг Есенина (свидетель на его свадьбе с Зинаидой Райх!), познакомившийся с ним еще в фельдшерском поезде в 1916 году, когда оба служили санитарами. Дружил «последний поэт деревни» и с дальневосточным футуристом Венедиктом Мартом - не только автором стихотворения «Каин кокаина», уж не будем гадать чем навеянного, но и известным морфинистом и курильщиком опиума. Однако Март не виноват: в Харбине в 1920-х было трудно этим не увлечься, особенно если ты занимаешься переводом древнекитайской лирики. Под кокаином бузил, как свидетельствует писатель Николай Захаров-Мэнский, еще один приятель Есенина, имажинист, актер Борис Глубовской.
Такое количество друзей-кокаинистов настораживает, но ничего не доказывает. А вот нарком просвещения Анатолий Луначарский в своей брошюре «О быте» прямо говорит о пагубном пристрастии Есенина (через два года после его смерти):
«Его подхватила интеллигенция футуро-имажинистская, кабацкая богема уцепилась за него, сделала из него вывеску и в то же время научила его нюхать кокаин, пить водку, развратничать».
Сочетание «Есенин и кокаин», «кокаин и Есенин» повторяется в двух абзацах раза четыре.
По словам Гиппиус, баловался «марафетом» и Игорь Северянин. Футурист Сергей Бобров, «дергаясь своей скверной мордочкой эстета-преступника», по мнению Георгия Иванова, тоже кокаинист. Вера Судейкина в дневнике 1917 года пишет о композиторе Николае Цыбульском, что «он и кокаин нюхает, и опий курит». И это мы приводим только те слухи, источник которых смогли проследить до конкретного мемуариста.
***
Легкость, с какой люди Серебряного века подсаживались на наркотики, совершенно естественна: они на них выросли.
Только в начале ХХ столетия производители перестали добавлять «вещества» в свою продукцию - до этого кокаин и опиум применяли в препаратах для местной анестезии (зубной порошок), лекарствах от простуды и головной боли, «медицинских винах» и даже детских каплях, облегчающих прорезывание зубов.
Были кокаиновые леденцы, облегчавшие боль в горле, порошок от насморка; применялся наркотик и как лекарство при стенокардии. Брокгауз еще в 1909 году рекомендовал кокаин в качестве средства от морской болезни (спорим, действительно помогало?). Использовался он для местного наркоза - в виде солянокислого раствора. Все это к началу Первой мировой войны уже было запрещено, однако потребительская предрасположенность вполне могла остаться.
Слово «кокаин» в поэзии 1910–1920-х годов употреблялось почти с той же частотой, с какой поэты пушкинской поры писали про «клико» и «аи».
Алымов призывал: «Не вдыхай магнолий кокаина!» Шенгели описывает «колкий сахар кокаина». У Несмелова: «А женщина с кокаином / К ноздрям поднесла щепоть».
Маяковский: «Горсточка звезд, / ори! / Шарахайся испуганно, вечер-инок! Идем! / Раздуем на самок / ноздри, / выеденные зубами кокаина!»
У Пастернака: «…Сыпан зимами с копыт / Кокаин!» У Земенкова: «Лицо синеет, как зажженная серная спичка / От кокаина». У Савина: «Я в сердце впрыскиваю пряный, / Тягучий кокаин стихов». Сельвинский, Саша Черный, многие другие - короче, слово входило в оперативный поэтический словарь.
Даже, прошу прощения, Николай Островский в «Как закалялась сталь» пишет поэтической прозой о красавице: «Чувственные ноздри, знакомые с кокаином, вздрагивали». В 1934 году в эмиграции под псевдонимом М. Агеев вышел «Роман с кокаином», целиком посвященный общению главного героя с наркотиками. Подозревали даже, что авторство принадлежит Набокову, - в итоге оказался Марк Леви.
Опиум/гашиш/эфир
С этим видом наркотиков взаимоотношения у русских писателей были иные, более созерцательные и восторженные. Дело в том, что у гашиша имелась литературная Традиция (с большой буквы). Речь не об одной только «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум» (1821) де Квинси, а о более близком прошлом. В Париже с 40-х годов существовал такой Le Club des Hashischins, куда ходили - кто беседовать, кто употреблять - и Дюма, и Гюго, и Бальзак. И самое главное для наших героев - туда заглядывали поэты Теофиль Готье, Шарль Бодлер, Поль Верлен и Артюр Рембо. И эти литераторы с большим смаком описывали испытанные ими ощущения - что служило вполне себе образцом для поэтов русского Серебряного века, которые очень много переводили французов, подсматривая у них заодно эстетику и стихотворные размеры для своих произведений и умения франтить.
Первым вспоминается главный позер эпохи - Николай Гумилев. О его увлечении свидетельствуют Эрих Голлербах (у которого он просил трубку для курения опиума), Юрий Анненков, Павел Лукницкий. Да и сама Ахматова была совершенно уверена, что еще во время жизни с ней он «прибегал к этим снадобьям», хотя тщательно скрывал свои привычки от жены, поскольку она подобных чудачеств явно не одобряла. (Принимала ли наркотики Ахматова? Видимо, она к ним была равнодушна. По словам Михаила Мейлаха, когда у нее случился инфаркт, ей целый месяц кололи морфий. Он спросил, сопровождалось ли это какими-нибудь приятными видениями. «Ничего приятного в них не было, - отвечала Ахматова. - Ну, раз увидела у себя на постели кошку. Зачем мне кошка?»)
Вернемся к Гумилеву. Он увлекался и вдыханием эфира. Анненков оставил подробный рассказ, как они на квартире у инженера Бориса Каплуна (мужа Спесивцевой и кузена Урицкого) «уходили в мир сновидений» вместе с какой-то девушкой.
Кстати, именно Гумилев оставил первое в русской художественной прозе описание трипа и нестандартных ощущений, которое составляет примерно треть его небольшого рассказа «Путешествие в страну эфира».
Но увы, вообще рассказ эротический, про девушку и про их гипотетический секс, поэтому сегодня он кажется наивно-подростковым.
Эфир достать было легко. Опиум тоже. Как рассказывает Лаппа, которая приносила его для Булгакова, когда не находилось морфия, еще в 1916 году он продавался в аптеках без рецепта, и можно было набрать, побегав, сразу большую дозу.
Прозаические мемуарные «каминг-ауты» идут обычно в формате «я один раз попробовал». Например, поэт Георгий Иванов в «Китайских тенях» пишет, как из вежливости он выкурил с редактором «Биржевых ведомостей» Владимиром Бонди толстую папиросу, набитую гашишем. Собеседник обещал ему «красочные грезы - озера, пирамиды, пальмы». Вместо этого Иванов испытал легкую тошноту.
«Я ошибся, - сказал на это Бонди, - вам нужен не гашиш, а эфир, морфий».
Журналист считал себя физиогномистом и по морщинам и складкам на лице определял, к какому именно наркотику склонен собеседник.
Составить полную картину на основе мемуаров, разумеется, сложновато: о своем печальном опыте мало кто откровенничал, а про других писали в случае, когда скрывать это было абсолютно бесполезно либо если испытывали к тому или иному персонажу неприязнь.
Тяжелым наркоманом был писатель Евгений Соловьев. В 1905 году Чуковский в тексте его памяти описывает, как «могучий талант» жалостливо выпрашивал у него «гашиша», который у того отобрали. Или основатель «кружка декадентов» поэт Александр Добролюбов, «с большим лицом, имевшим совершенное сходство с белой маской, из которой жутко чернели какие-то сказочно-восточные глаза», как описывал его Бунин. По его же свидетельству, Добролюбов курил опиум и жевал гашиш. Светская львица поэтесса Паллада Богданова-Бельская курила папиросы с опиумом - для создания имиджа роковой красавицы (если верить Георгию Иванову).
Некоторые явно проговариваются в своих текстах. Например, Анненский, рассуждая о малороссийских красавицах в произведениях Гоголя, спокойно употребляет следующее сравнение: «Поднимитесь ступенью выше, и недостижимую красоту даст вам уже только опий». Татьяна Вечорка в стихах не стеснялась: «Пока расплывчато в груди / Опий колобродит душный…» Ее перу также принадлежит стихотворение «А ты замечтался о тонких приятных ядах…», где есть и про хлоргидрат, и про опиум, и про веронал.
Подробно и обстоятельно описывает ощущения от смеси перегара опиума, или терьяка, с гашишем лирический герой стихотворения «Курильщик ширы» Велимира Хлебникова.
Доктор Анфимов, рассказывая о его медицинском случае, пишет, что еще в детстве Хлебников нюхал эфир. Во время жизни в Персии поэт пристрастился к возлежанию в чайхане и покуриванию там терьяка - так рассказывает о нем и художнике Мечиславе Доброковском их друг Алексей Костерин в «Русских дервишах».
В поэтическом языке слово «опиум» встречается еще у Пушкина и давно уже приобрело переносное значение. Так что искать и вчитываться неинтересно. Только уже упоминавшийся Венедикт Март в 1922 году описывает все строго и по делу: «В игле проворной и вертлявой / Кусочек черный запестрит, / Горящий опиум-отрава / Взволнует пьяный аппетит». Вещество называлось все-таки словом «опий». Пастернак говорит именно об «опии», как и Волошин, Шенгели и Зенкевич. У Бориса Поплавского есть стихотворение «Караваны гашиша» (1918), где «варит опий в дыму голубом притонер».
С поиском слова «эфир» в лирике тоже проблемы, уж больно многозначно. А вот с «гашишем» все ясно, оно конкретное. Его воспевает, и не один раз, Иннокентий Анненский («сладостный гашиш»), упоминает Бенедикт Лившиц («вечно-женственный гашиш»). Борис Поплавский призывает рассыпать «гашиш по столику», есть он у Брюсова, Владимира Нарбута, Асеева и даже у Волошина… Георгий Иванов, тот самый, которого тошнило с одного раза, пишет: «И, как тайного гашиша ароматы, / В воздухе носилося ночное. / Все бледнее зарево заката…»
Морфий
На распространение морфия в стране сильно повлияла Первая мировая война. Многие начинали употреблять его как обезболивающее при ранениях, потом увлекались. От переутомления страдали врачи. По статистике, в 1919–1922 годах 60 % морфинистов в Петрограде были докторами или медсестрами и санитарами, прочие - воевали на фронте.
Самый знаменитый из них Булгаков, о чьем автобиографическом и душераздирающем «Морфии» мы уже упоминали. Читать записи устных бесед его жены Лаппы с Леонидом Паршиным страшнее: они не приукрашены литературщиной.
Образ любящей женщины, которая зимой мечется по захолустной Вязьме, чтобы достать дозу морфия подсевшему врачу, - страшный.
Но морфинистов было достаточно и в начале ХХ века: в их числе, например, актер Андреев-Бурлак, писательница и актриса Елизавета Шабельская; в 1914 году от смертельной инъекции умер художник Всеволод Максимович.
А вот легендарная Нина Петровская - плохая поэтесса, но талантливая изничтожительница мужчин, любовный треугольник которой с Белым и Брюсовым описан последним в романе «Огненный ангел» (в сатанинском антураже), - подсела на морфий весной 1908 года и вскоре увлекла за собой Брюсова, «и это была ее настоящая, хоть не сознаваемая месть», записал Ходасевич. А вот еще одно, его же свидетельство, теперь уже о самом поэте: «Помню, в 1917 г., во время одного разговора я заметил, что Брюсов постепенно впадает в какое-то оцепенение, почти засыпает. Наконец, он встал, не надолго вышел в соседнюю комнату - и вернулся помолодевшим. <…> Заглянув в пустой ящик его стола, я нашел там иглу от шприца и обрывок газеты с кровяными пятнами. Последние годы он часто хворал, - по-видимому, на почве интоксикации».
Желчный Бунин обзывал Брюсова «морфинистом и садистическим эротоманом».
И напоследок опять почитаем стихи. У Лозины-Лозинского: «Мы не знаем: откуда ты? Кем ты вызван? / Как сарафанница, поешь ты, скуля. / И из красной гортани фраз твоих вызвон / Принимает, как морфий, земля». Жуткое стихотворение у Зенкевича - «Бывают минуты…», про «нервы» и морфий, заливающий «вены волной воспаленной»… Поищите, прочитайте лучше целиком. У Кирсанова: «Я / сам набирал / из ампул яд» и «…морфий тащит в мертвый сон». Слово встречается у Северянина, Сельвинского - но уже без личного оттенка. У Поплавского есть строчки: «Ты говорила: гибель мне грозит, / Зеленая рука в зеленом небе», - а потом: «…Так впрыскивает морфий храбрый клоун…»
Поплавский, кстати, скончался в 1935 году в эмиграции, вдвоем с 19-летним поэтом Сергеем Ярхо. Оба умерли во сне, приняв большую дозу неких «недоброкачественных наркотиков». Что это было за вещество, узнаем в некрологе в газете «Меч» (от 20 октября 1935 года): героин . Наступает эпоха новых наркотиков и совсем другой литературы.
***
После Первой мировой, революции и Гражданской войны ситуация с наркотиками в стране сильно ухудшилась. Их начали использовать огромные слои обычного городского населения, солдаты, матросы, проститутки, бездомные. С точки зрения русской литературы это важно, поскольку все перечисленное выше перестало быть «предметом элитного потребления» и признаком богемы, сделалось менее модным. Впрочем, и с прослойкой писателей и поэтов в стране тоже стало как-то нехорошо…
«Приемы опиума еще более раскаляли его мысли,
и если был когда-нибудь влюбленный до последнего градуса безумия,
стремительно, ужасно, разрушительно, мятежно, то этот несчастный был он.
Из всех сновидений одно было радостнее для него всех: ему представилась
его мастерская, он так был весел, с таким наслаждением сидел с палитрой
в руках! И она тут же. Она была уже его женою. Она сидела возле него
облокотившись прелестным локотком своим на спинку его стула,
и смотрела на его работу. В ее глазах, томных, усталых, написано было
бремя блаженства; все в комнате его дышало раем; было так светло, так
убрано. Создатель! Она склонила к нему на грудь прелестную свою
головку... Лучшего сна он еще никогда не видывал».
Гоголь, «Невский проспект».
Из биографии:
С 1917 года он стал употреблять морфий, сначала с целью облегчить аллергические реакции на антидифтерийный препарат, который принял, опасаясь дифтерии после проведённой операции. Затем приём морфия стал регулярным. В декабре 1917 года он впервые приехал в Москву, остановившись у своего дяди, известного московского врача-гинеколога Н. М. Покровского, ставшего прототипом профессора Преображенского из повести «Собачье сердце».
Весной 1918 года М. Булгаков возвращается в Киев, где начинает частную практику как врач-венеролог. В это время М. Булгаков перестаёт употреблять морфий и никогда более к нему не возвращается.
...
В 1939 году... врачи диагностировали у него гипертонический нефросклероз. Булгаков продолжал
употреблять морфий, прописанный ему в 1924 году, с целью снятия болевых симптомов.
1918?
1924?
1939?
Вообще-то считается, что первый раз Булгаков попробовал наркотики вообще в 1913 году, ещё когда учился в Киевском медицинском университете.
Первой пробой был кокаин.
Существует несколько вариантов воспоминаний Т. Н. Лаппа, которые записывались в разные годы. О заболевании Булгакова морфинизмом также имеется несколько записей. Вот одна из них:
«Привезли ребенка с дифтеритом, и Михаил стал делать трахеотомию... а потом Михаил стал пленки из горла отсасывать и говорит: „Знаешь, мне кажется, пленка в рот попала. Надо сделать прививку". Я его предупреждала: „Смотри, у тебя губы распухнут, лицо распухнет, зуд будет страшный в руках и ногах". Но он мне все равно: „Я сделаю". И через некоторое время началось: лицо распухает, тело сыпью покрывается, зуд безумный... А потом страшные боли в ногах. Это я два раза испытала. И он, конечно, не мог выносить. Сейчас же: „Зови Степаниду"... Она приходит. Он: „Сейчас же мне принесите, пожалуйста, шприц и морфий". Она принесла морфий, впрыснула ему. Он сразу успокоился и заснул. И ему это очень понравилось. Через некоторое время, как у него неважное состояние было, он опять вызвал фельдшерицу... Вот так это и началось...» (Паршин Л. Указ. соч.).
Вот как запомнила Т. Н. Лаппа эти трагические дни:
"Я не знала, что делать, чувствовала, что это не кончится добром. Но он регулярно требовал морфия. Я плакала, просила его остановиться, но он не обращал на это внимания. Ценой неимоверных усилий я заставила его уехать в Киев, в противном случае, сказала я, мне придется покончить с собой. Это подействовало на него, и мы поехали в Киев..."
Скрыть от матери и других близких родственников было, конечно, невозможно. К сожалению, этот период в жизни Булгакова Т.Н.Лаппа изложила и нечетко, и даже двусмысленно (не исключено влияние интервьюеров, конечно). Вот ее первое воспоминание в записи А. П. Кончаковского:
«И тогда я обратилась к Ивану Павловичу Воскресенскому (второй муж матери Булгакова Варвары Михайловны, врач) за помощью. Он посоветовал вводить Михаилу дистиллированную воду. Так я и сделала. Я уверена, что Михаил понял, в чем дело, но не подал вида и принял „игру". Постепенно он отошел от этой страшной привычки. И с тех пор никогда больше не только не принимал морфия, но и никогда не говорил о нем».
Более пространными оказались ее более поздние воспоминания, зафиксированные Л.К.Паршиным:
«Варвара Михайловна сразу заметила: „Что это какой-то Михаил?" Я ей сказала, что он больной и поэтому мы и приехали. Иван Павлович сам заметил и спрашивает как-то: „Что ж это такое?" - „Да вот, - я говорю, - так получилось". - „Надо, конечно, действовать". Сначала я тоже все ходила по аптекам, в одну, в другую, пробовала раз принести вместо морфия дистиллированную воду, так он этот шприц швырнул в меня... „Браунинг" я у него украла, когда он спал, отдала Кольке с Ванькой... А потом я сказала: „Знаешь что, больше я в аптеку ходить не буду. Они записали твой адрес..." Это я ему наврала, конечно. А он страшно боялся, что придут и заберут у него печать. Ужасно этого боялся. Он же тогда не смог бы практиковать. Он говорит: „Тогда принеси мне опиум". Его тогда в аптеке без рецепта продавали... Он сразу весь пузырек... И потом очень мучился с желудком. И вот так постепенно он осознал, что нельзя больше никаких наркотиков применять... Он знал, что это неизлечимо. Вот так это постепенно, постепенно и прошло...»
Ну, и, конечно, "Морфий" (или фильмец по повести, если кто буковки забыл.)
А может, по рассказу - встречаются разные утверждения.
Наиболее талантливое - "повесть-рассказ".
Что это такое - не особо представляю.
Между прочим, герой этой повести-рассказа решил бороться с наркозависимостью меньше чем через месяц после ее появления.
Что само по себе неправдоподобно.
Причем поначалу он делает это следующим образом: пытается заменить морфий кокаином. Именно так в 1883 году Зигмунд Фрейд начинал «лечить» от морфинизма своего друга и коллегу Эрнста Фляйшла фон Мархова (Ernst Fleischl von Marxow), что привело последнего к двойной зависимости и вскоре наступившей трагической развязке. Т.е. уже во второй половине восьмидесятых годов XIX столетия, когда началась первая кокаиновая эпидемия, стало понятно, что кокаин еще более опасен, чем морфин, а самые ужасные результаты действия кокаина наблюдаются у морфинистов. Тем не менее, доктор Поляков повторяет ошибку Фрейда. Последствия сказались молниеносно. Между 9 апреля и 1З впервые появляется запись о кокаине:
«Черт в склянке. Кокаин – черт в склянке!
Действие его таково:
При впрыскивании одного шприца 2%-ного раствора почти мгновенно наступает состояние спокойствия, тотчас переходящее в восторг и блаженство. И это продолжается только одну, две минуты. И потом все исчезает бесследно, как не было. Наступает боль, ужас, тьма».
«Я – несчастный доктор Поляков, заболевший в феврале этого года морфинизмом, предупреждаю всех, кому выпадет на долю такая же участь, как и мне, не пробовать заменить морфий кокаином. Кокаин – сквернейший и коварнейший яд».
Напомню: считается, что первый раз Булгаков попробовал кокаин в 1913 году, ещё когда учился в Киевском медицинском университете.
А про последние моменты - фраза из письма Булгакова Елене Сергеевне от 22 июня 1939 года (по публикации в "Чаше жизни"): "Ни стрихнина, ни мышьяка не надо..."
Стрихнин и мышьяк используются для облегчения страданий наркоманов при ломке (препараты на их основе снимают мышечные судороги).
Можно сопоставить факт ощущения чрезвычайно острой мышечной боли перед смертью Булгакова с воспоминаниями С.А. Ермолинского, который носил тогда в аптеку выписанные самим Булгаковым рецепты: "провизор только качал головой, но зелье все-таки выдавал."
Ну, и для полноты ассортимента - "О пользе алкоголизма".
Если верить Л. С. Каруму, Михаил Афанасьевич в 1919 году, отойдя от морфия, на какое-то время пристрастился к спиртному.
Первая минута: ощущение прикосновения к . Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если бы я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфия…
Эту восторженную тираду великий писатель и талантливый врач Михаил Булгаков вписал в дневник доктора Полякова - героя своего рассказа “Морфий “.
В достоверности описанных ощущений можно не сомневаться: истории болезней морфинистов - вымышленного Полякова и реального Булгакова - практически совпадают. За исключением финала. Булгакову фантастическим образом удалось победить свою зависимость от морфия . А Полякову - нет.
Несчастный случай
В конце XIX - начале XX века ассортимент лекарств в аптеках был удивительно разнообразен. Открыто без рецепта здесь продавались: камфорная настойка опия , с помощью которой лечили бессонницу и понос; героин в порошке как средство для лечения бронхита, астмы, туберкулеза и депрессий; лауданум - успокаивающее снадобье с высоким процентом опиатов. Его часто давали маленьким детям, чтобы во время отсутствия взрослых они сидели дома тихо, а лучше - спали. Ну и, конечно, белые кристаллы морфия - прекрасного снотворного и обезболивающего.
В середине 20-х годов XX столетия, когда, по статистике, 40% европейских медиков и 10% их жен (что уж говорить о пациентах!) стали морфинистами, на широкое применение белого порошка был наложен запрет. Но тогда, в 1916-м, 25-летний врач Михаил Булгаков прибыл по распределению в глухое село Никольское под Вязьмой без каких-либо серьезных предубеждений насчет рецептурного средства morphini .
Впервые уколоть себе морфий Булгакова вынудил случай. Первая жена Михаила Афанасьевича, Татьяна Лаппа, вспоминала: “Как-то, когда мы жили в Никольском, привезли мальчика, больного дифтеритом. Михаил осмотрел его и решил отсосать трубкой дифтерийные пленки из горла. Ему показалось, что при этом заразная культура попала и ему.
Тогда он приказал ввести себе противодифтерийную сыворотку. Начался у него страшный зуд, лицо распухло, тело покрылось сыпью, он почувствовал ужасные боли в . Михаил, конечно, не мог этого выносить, попросил ввести ему морфий. После укола стало легче, он заснул, а позже, боясь возвращения зуда, потребовал повторить инъекцию. Вот так это началось…”
Как возникает привычка
Всемирной организацией здравоохранения давно описан сценарий привыкания к морфию. Даже в небольшой терапевтической дозе - 0.02-0.06 г в сутки - морфин погружает новичка в “состояние рая”: оживают фантазии, заостряется восприятие, выполнение нетрудной физической и умственной работы сопровождается иллюзией легкости. По своему желанию наркоманы могут “заказывать” и “менять” содержание своих грез. Впрочем, со временем “контроль” над видениями утраивается, и приступы эйфории уже чередуются с переживанием страшных галлюцинаций.
Привыкание к опиатам приходит сравнительно быстро: буквально через 2-3 приема наступает психическая зависимость: мысли о приеме наркотика принимают навязчивый характер. Так же стремительно развивается физическая привязка - морфий молниеносно встраивается в обменные процессы организма. При этом с каждым последующим уколом для достижения “состояния рая” приходится вводить все большую дозу. К очередному уколу морфиниста подстегивает не только жажда пережить неземные ощущения, но и ужас перед синдромом отмены.
Описание приступа мигрени у Понтия Пилата в романе “Мастер и Маргарита” вполне реалистично, ведь от ужасных головных болей страдал и сам Михаил Булгаков. Считается, что он относился к так называемым мигренозным личностям, для которых характерны повышенная возбудимость, обидчивость, совестливость, нетерпимость к ошибкам других.
Несчастные рабы морфия, пройдя начальную эйфорическую стадию, впадают в необратимое состояние мучительного и физических страданий. Малейшая отсрочка очередной инъекции грозит нестерпимыми болями в мышцах, суставах, внутренних органах, кровавым поносом, рвотой, нарушениями дыхания и сердечного ритма, фобиями и страшными видениями…
Они изнурены, неспособны к действиям, их воля полностью парализована, повреждены важнейшие функции мозга. Землистое лицо морфиниста напоминает маску, за которой разыгрывается настоящая трагедия. Обессиленная до предела, измотанная жертва morphini беспомощно присутствует при собственном физическом и психическом уничтожении. Конечно же, не все познавшие морфий 100% становятся его рабами. Но если морфинизм укоренился, его можно устранить лишь ценой огромных усилий.
Ужасная полоса
Михаил Булгаков, как и многие его коллеги того времени, стал заложником расхожего заблуждения, будто доктор в силу своих знаний и опыта не может стать морфинистом. На руку болезни Михаила Афанасьевича сыграла тоскливая жизнь в деревенской глуши. Молодой врач, привыкший к городским развлечениям и удобствам, тяжело переносил вынужденный сельский быт.
Наркотик давал забвение, ощущение творческого подъема, рождал сладкие грёзы. Обычно уколы писателю делала его жена Татьяна. Состояние, в котором пребывал Булгаков после дозы морфия, она описывала как “…очень спокойное. Не то чтобы сонное. Ничего подобного. Он даже писать пробовал в этом состоянии”. Биографы утверждают, что именно в дни своей болезни Булгаков начал работать над автобиографическим рассказом “Морфий”.
Из дневника доктора Полякова : “Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в моей докторской квартире по диагонали от дверей к окну, от окна к дверям. Сколько таких прогулок я могу сделать? Пятнадцать или шестнадцать - не больше. А затем мне нужно поворачивать и идти в спальню. На марле лежит шприц рядом со склянкой. Я беру его и, небрежно смазав йодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой боли нет. О, наоборот, я предвкушаю эйфорию, которая сейчас возникнет. И она возникает. Я узнаю об этом потому, что звуки гармошки, на которой играет обрадовавшийся весне сторож Влас на крыльце, рваные, хриплые звуки гармошки, глухо летящие ко мне сквозь стекло, становятся ангельскими , а грубые басы в раздувающихся мехах гудят, как небесный хор…”
Поняв, что это серьезно, Булгаков предпринимал попытки перейти на папирос с опиумом, пробовал уменьшать дозу - тщетно. Морфий крепко держал его в своих объятиях. По воспоминаниям супруги, он делал инъекции дважды в сутки: в 5 часов дня (после обеда) и в 12 ночи перед сном.
Когда в селе стали догадываться о недуге Михаила Афанасьевича, чете Булгаковых пришлось переехать в Вязьму. С этим городом супруги связывали большие надежды на выздоровление. Однако смена обстановки не помогла. Т. Лаппа вспоминает: “Вязьма - такой захолустный город. Дали нам там комнату. Как только проснулись - “Иди, ищи аптеку”.
Я пошла. Нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это - опять надо. Очень быстро он его использовал. У него была печать, позволявшая выписывать рецепты. Так всю Вязьму исходила. А он прямо на улице стоит, меня ждет. Он тогда такой страшный был… Вот помните его снимок перед смертью? Вот такое у него лицо было. Такой жалкий, несчастный. И одно меня просил: “Ты только не отдавай меня в больницу”. Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала. Хотела все бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он, как же я его оставлю? Кому он нужен? Да, это ужасная полоса была…”
В Вязьме наркотик был подотчетен. Чтобы добыть несколько граммов опиата, Булгакову приходилось прибегать к всевозможным ухищрениям, выписывать рецепты на разные вымышленные имена, несколько раз он посылал за ним жену в Киев. Если же она отказывалась, приходил в неистовство. Однажды он приставил к ее виску браунинг, в другой раз запустил в жену горячим примусом.
“Я не знала, что делать, - рассказывала Т. Лаппа, - он регулярно требовал морфия. Я плакала, просила его остановиться, но он не обращал на это внимания. Ценой неимоверных усилий я заставила его уехать в Киев, в противном случае, сказала я, мне придется покончить с собой”.
Среди знаменитостей разных времен и народов наркотическая зависимость была у Байрона и Шелли, сестер Бронте, а Дюма-отец советовал курить опиум, смешанный с гашишем. Из художников наиболее известными морфинистами были Модильяни и Бердслей.
Из дневника доктора Полякова
: “…Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они были жалостливее к своим пациентам. Не “тоскливое состояние”, а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя… В теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия! Смерть от жажды райская, блаженная по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его ноги… Смерть - сухая, медленная смерть…”
Эффект подмены
Существуют три версии насчет того, как вылечился писатель. Согласно одной из них, по приезду в Киев родственник Булгаковых доктор Вознесенский посоветовал Татьяне вводить мужу в вену дистиллированную воду. Михаил Афанасьевич якобы принял “игру” и постепенно отошел от страшной привычки. Впрочем, наркологи утверждают, что такой сценарий исцеления для морфиниста маловероятен. По другим данным, жена стала уменьшать процент морфия в инъекциях в пользу дистиллированной воды, и постепенно свела его к нулю. Это более правдоподобно.
Сбивчивые воспоминания самой Татьяны Лаппы об этом отрезке времени таковы: “В Киеве сначала я тоже все ходила по аптекам, в одну, в другую, пробовала раз вместо морфия принести дистиллированную воду, так он этот шприц швырнул в меня… Браунинг я у него украла, когда он спал… А потом сказала: “Знаешь что, больше я в аптеку не пойду. Они записали твой адрес”.
Это я ему наврала, конечно. А он страшно боялся, что придут и заберут у него печать. Он же тогда не смог, бы практиковать. Он говорит: “Тогда принеси мне опиум”. Его тогда без рецепта в аптеке продавали. Он сразу весь пузырек… И потом очень мучился с желудком. И вот так постепенно, постепенно стал отходить от наркотиков. И прошло”.
На борьбу с морфием у Булгакова ушло по меньшей мере три года. А одержать в ней победу, по мнению медиков- психотерапевтов помог другой наркотик - творчество .
Под конец жизни Михаила Булгакова мучали страхи. “Стоило мне перед сном затушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и оно закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с огнем”. От жутких видений Булгаков пытался лечиться с помощью гипноза
Случай исцеления Булгакова - уникален, морфиновая , или опиатная , зависимость - одна из самых тяжелых, ведь привыкание к морфию благодаря мгновенному достижению “состояния рая” происходит чуть ли не после первой дозы. Случай выздоровления один на десятки тысяч. Но не в ходе курсов лечения, а как спонтанный результат переживания жизненного излома. Например, смерти на друга-наркомана или гибели близкого человека, боровшегося за его спасение. Случай Булгакова исключителен тем, что по природе своей он был предрасположен ко всякого рода зависимостям.
Писатель был психастенической, тревожной личностью, склонной к депрессиям, сверх анализу, расстройству сна, ипохондрии, головным болям. Позже он проходил по этому поводу сеансы психотерапии и гипноза. Посмертно ему ставили даже диагноз “малопроградиентная (вялая) форма шизофрении” без галлюцинаций и бреда.
Впрочем, большинство ученых, изучавших биографию и творчество Булгакова с точки зрения, отбрасывают этот диагноз. Депрессивно-тревожная личность - не более. Именно такие люди чаще всего попадают в зависимость от наркотиков . Поэтому вопрос, как он смог отойти от морфинизма, остается настоящей загадкой.
Очевидно, Булгакову очень помогла жена - его интуитивный психотерапевт. По всей видимости, она действительно делала ему инъекции с дистиллятом и при этом давала пить опиумную настойку. Постепенно с инъекционной зависимости он перешел на более легкий вариант - пероральный. Со временем дозировка уменьшалась и мало-помалу сошла на нет.
Но самое главное - у Булгакова была мотивация . Лишь при ее наличии пациент может выздороветь. Нарциссическая душа писателя требовала творения, представления себя миру. Предъявлять себя в виде наркомана он не мог, наоборот, всячески скрывал эту сторону своей жизни. И тогда ценой невероятных усилий он совершил подмену одного наркотика другим: предпочел морфию творчество.
Уважаемые читатели блога , в чем секрет гениальности Михаила Булгакова? Оставляйте комментарии или отзывы. Кому то это очень пригодиться!
"Михаил был морфинистом, и иногда ночью после укола, который он делал себе сам, ему становилось плохо, он умирал. К утру он выздоравливал, однако чувствовал себя до вечера плохо. Но после обеда у него был прием, и жизнь восстанавливалась. Иногда же ночью его давили кошмары. Он вскакивал с постели и гнался за призраками. Может быть, отсюда и стал в своих произведениях смешивать реальную жизнь с фантастикой", - писал в своих мемуарах о всемирно известном киевском писателе Михаиле Афанасьевиче Булгакове муж его сестры Леонид Карум. Воспоминания эти относятся к весне-лету 1918 года, когда Булгаков вернулся в Киев и вновь поселился в родительском доме на Андреевском спуске, 13.
Считается, что пристрастие к наркотикам у молодого врача появилось осенью 1916 года, когда Михаил Афанасьевич был отозван с фронта и назначен земским врачом в глухое село Никольское Сычевского уезда Смоленской губернии. Следом за ним поехала и супруга Булгакова - Татьяна Николаевна Лаппа. Проведя параллель с произведениями Михаила Афанасьевича "Морфий", "Записки юного врача" и другими, имеющими ряд автобиографических черт из жизни самого писателя в 1916-1917 годах, некоторые исследователи сделали вывод, что наркоманом Булгаков стал именно осенью 1916-го.
Однако вопрос этот весьма спорен. Дело в том, что исторически всплеск наркомании, как правило, приходится на период боевых действий и связан непосредственно с пребыванием на фронте, а еще чаще - в госпиталях. Булгаков же по окончании медицинского факультета Киевского университета как раз и был назначен на фронт: сначала - в Каменец-Подольский, а затем - в Черновицкий госпитали. Так что, весьма вероятно, что к морфию будущий знаменитый писатель пристрастился еще весной 1916 года.
В период наркотической зависимости страдал не только Булгаков, но и его верная супруга Татьяна, ухаживавшая за мужем даже в самые критические моменты. В семье этого скрыть не удалось, и братья, сестры, а также мать будущего писателя узнали о морфии в первые же дни по возвращению Михаила Афанасьевича в Киев из Смоленской губернии. Имея двухлетний наркотический стаж, Булгаков употреблял морфий часто, и в очень больших дозах. Ломка могла наступить среди ночи, и тогда будущий писатель вынуждал бежать в ближайшую ночную аптеку свою супругу.
Из неопубликованных мемуаров уже цитировавшегося Карума известно, что, несмотря на продолжение врачебной практики, Булгакову все время не хватало денег. Именно поэтому он частенько доставал своими просьбами о ссуде не только деверя, но и других работавших в тот период членов семьи.
Кризис наркотической зависимости у Булгакова наступил приблизительно в конце 1918 - начале 1919 года. Вопрос стоял ребром: либо он окончательно сколется, либо его удастся вытащить из цепких лап наркомании. Кто спас опустившегося молодого врача, чтобы подарить миру великого писателя - до сих пор окончательно не установлено. Но, по крайней мере, есть небезосновательное предположение, что этим человеком стал пожилой и известный в Киеве доктор медицины Воскресенский, также живший на Андреевском спуске.
Пикантность ситуации заключалась в том, что после смерти отца Булгакова доктор Воскресенский начал ухаживать за его матерью - Варварой Михайловной. Ко времени же, когда Михаил Афанасьевич вернулся в Киев, его мать уже переехала к Воскресенскому. Дети Варвары Михайловны весьма неблагосклонно, даже, можно сказать, осуждающе отнеслись к этому поступку, а наиболее преуспел в этом как раз Михаил...
Знающие люди утверждают, что в знаменитом романе "Белая гвардия" Булгаков под видом последствий ранения одного из главных героев, Алексея Турбина, весьма натурально описал наркотическую ломку и излечение от пристрастия к морфию. Если учесть, что образ Алексея Турбина зачастую связывают непосредственно с самим писателем, то вполне можно предположить, что таким образом Булгаков описал собственное излечение.
Кстати, прототип доктора Воскресенского и еще нескольких знаменитых медиков Киева в "Белой гвардии" также прослеживается, из чего можно заключить, что спасали Булгакова "всем миром". Судя по всему, лечили его как минимум два месяца (декабрь 1918-го и январь 1919-го), но, совсем не исключено, что борьбе с морфием будущий писатель посвятил и всю первую половину 1919-го года, когда жил на даче под Киевом, скрываясь от мобилизации в Красную армию.
От наркотиков Михаил Афанасьевич действительно освободился и, как утверждают исследователи, больше никогда не прибегал к их помощи. Однако глубокий след от более чем двухлетнего “сидения на игле” прослеживается в творчестве Булгакова не только в "наркоманских" произведениях и "Белой гвардии", но и в таком шедевре, как "Мастер и Маргарита", если внимательно вчитаться, конечно же.
Не исключено, что у кого-то из читателей, знакомых с проблемой наркомании, закрадется сомнение: а возможно ли, имея громадный стаж, так быстро отказаться от морфия, как это сделал Булгаков? Не исключено, что последствия употребления наркотиков сказывались на здоровье писателя всю последующую его жизнь. Что же касается лечения... Во-первых, и наркотические вещества в те времена были не такими извращенно-усовершенствованными, как сейчас, а во-вторых, ведь Михаила Афанасьевича лечили лучшие медики Киева, сравниться с которыми могут очень немногие современные врачи...
00:02, 23 ноября 2015
Морфин, негодяи!
Булгакова уличили в приеме наркотиков при работе над «Мастером и Маргаритой»
На страницах рукописи романа «Мастер и Маргарита» ученые обнаружили следы морфия. По их мнению, это доказывает то, что Михаил Булгаков в последние годы вернулся к употреблению тяжелых наркотиков. Что нашли ученые, чем болел Мастер и почему эта находка важна - разбиралась «Лента.ру».
Считалось, что Михаил Булгаков завязал со смертельно опасной привычкой - употреблением морфия - в 1918 году. Однако химический анализ рукописи романа «Мастера и Маргариты», над которым писатель работал с 1936 по 1940 годы, показал, что он так и не сумел отказаться от наркотиков. К такому выводу пришла группа ученых из Израиля и Италии, по итогам своих исследований опубликовавшая статью в журнале Journal of Proteomics.
Было проанализировано десять из 127 случайным образом отобранных страниц оригинальной рукописи. В исследовании использовались материалы из Пашкова дома (РГБ) и частных коллекций. Все эти фрагменты рукописи ушли с молотка на аукционе «В Никитском» в 2014 году.
Молекулы органических веществ удалось извлечь из листов рукописи с помощью микрогранул, а затем изучить их посредством газожидкостной хроматографии и масс-спектрометрии. В результате обнаружены следы морфина, а также продукта его распада в ходе обмена веществ в организме у человека - 6-моноацетилморфина (C19H21NO4). Содержание морфина на квадратный сантиметр каждого из листов рукописи варьировалось от 2 до 100 нанограммов. Высказано две гипотезы: наркотик попал туда либо из слюны и с пальцев писателя (если он употреблял наркотик орально), либо с потом, выделявшимся через кожу рук.
То, что следы морфина сохранились спустя 75 лет после смерти писателя, по мнению ученых, может объясняться тем, что в бумаге отсутствовали отбеливающие агенты типа хлора. Меньше всего наркотика и продуктов его распада на первых страницах рукописи, а также в частях, посвященных Понтию Пилату и Иешуа Га-Ноцри. На странице с наибольшим количеством морфина (100 нанограммов) - план повествования, который писатель не раз переделывал. 50 нанограммов обнаружено на страницах восьмой главы - «Поединок между профессором и поэтом».
Ученые настаивают на том, что морфин принимал сам автор, а не сотрудники НКВД, конфисковавшие рукопись после смерти Булгакова. Чекисты принимали бы не морфин, а чистые наркотики вроде героина и кокаина. Исследователи также изучили старые образцы морфия, полученные из госпиталей, обслуживавших высшее руководство КПСС и КГБ, а также из ампул, найденных в старых московских аптеках. Однако из-за плохого качества сохранившихся образцов провести качественный анализ и сравнить их со следами в рукописи не удалось.
Также в рукописи обнаружены три белка, являющиеся маркерами нефротического синдрома - поражения почек, характеризующегося выраженной протеинурией (содержанием белков в моче), массивными отеками, повышенной свертываемостью крови и сбоями в работе белково-липидного обмена. Это тоже трактуется как свидетельство того, что и следы морфия оставлены Булгаковым, который умер из-за заболевания, связанного с почками.
Изучение рукописи выдвинуло новые вопросы. Например, предстоит выяснить, возобновил ли Булгаков употребление наркотиков в 1936 году или же сделал это раньше.
В молодости Михаил Булгаков не проявлял склонности к наркотикам: лишь в 1913 году, учась на врача, он попробовал кокаин. Все решил случай - летом 1917 года к молодому врачу, практиковавшему в селе Никольское Сычевского уезда, привезли больного дифтерией младенца. Пытаясь спасти ребенка, Булгаков разрезал ему горло и через трубку отсасывал дифтеритные пленки. А потом, чтобы обезопаситься, ввел себе противодифтерийную вакцину. Когда она подействовала, начался зуд и страшные боли, облегчить которые Булгаков попытался с помощью инъекции морфина.
Спустя несколько дней боли прошли, а смертельно опасная привычка осталась. Усугубляло состояние писателя пребывание в сельской глуши - он просил свою жену Татьяну делать инъекции просто из скуки. А в зависимость Булгаков не верил, утверждая, что врач не может стать наркоманом благодаря своим знаниям. Но спустя нескольких месяцев начались ломки и приступы безумия, когда писатель гонялся с револьвером за женой, требуя принести морфия.
Потом Булгаков пытался курить папиросы с опиумом и уменьшать дозы. Избавиться от зависимости он смог за счет того, что жена втайне разбавляла каждую дозу морфия дистиллированной водой, постепенно увеличивая ее соотношение к наркотику. Булгаков избавился от пагубной привычки. Как выяснилось, не навсегда.
